Думается: наверно,
после обиды страсть
самая первая скверна, –
слишком легко упасть
в обе. Какая крайность
не о том сожалеть,
что для других их парность
после будет и впредь,
а о горьком искусстве
одиночек в толпе…
Самое страстное чувство –
жалость к самим себе.
Потому что не больно.
Редкой минутой прочь
горечь уйдёт. Невольно
нас охлаждает ночь.
Утро увидит айсберг,
прячущий в жар одеял
то, во что опытный снайпер
не один раз стрелял –
полнокровное, злое
ни от каких причин,
больше – вообще любое
сердце. Женщин, мужчин
не смущают ледышки
в собственных их телах.
Градусники подмышкой
накаляются. Взмах
ртути нам сообщает
(не ошибётся ртуть) –
живы! горят! обещают!
тела их. Но этот путь
айсбергом пройден. Устало
и механически он
блещет. Его кристаллы
в сумме – хамелеон,
разнообразие бликов.
Кутающийся в пальто
айсберг кажется диким
согревшимся, он – никто.
Он нигде, ниоткуда.
В принципе, вот она,
история изумруда,
рубина, алмаза. Дна.
Его не спросят о связи
горячего сердца и льда.
Он не ответит. Грязи
много там, где вода,
пусть в замороженном виде.
В виде каких-нибудь черт
тела, лица. В обиде
можно жить много лет.
Больше, чем в некой страсти.
Меньше, однако, чем
в холоде белой масти,
так как и он ничей.
Не сопоставить, сколько
силы ни прилагай,
айсберга боли колкие
с болями тел. Пугай
ум охлаждённым адом:
колючий зимний закат
ближе, чем кажется. Рядом
любой, как правило, ад.
В этом – твой каждый выдох
не обращается в пар,
но сразу в снежинки, либо
в блестящий ёлочный шар.
Кажущимся парадоксом
пропитана вся их суть,
тех, кто шмыгают носом
и нагревают ртуть.
Льдинки сердец их вместо
жарких сердец внутри.
Видишь – им даже лестно,
их тянет сюда, смотри:
в аду безжизненном, голом,
долина заснеженных плит.
Их тянет сюда. И холод
действует как магнит.
И там, где полярной ночью
сводит скулы, и хруст
кости в мясе упрочен
тем, что безмерно пуст;
там, где медузой сонной
солнце всплывает вверх,
кажется боль огромной,
огромнее болей всех;
где отдалённые звёзды
сияние мёрзлое льют,
где что-либо слишком поздно –
тела находят приют.
…Но, как и прежде, утро
встречает, лучом в окно
вторгшись, от сна уютно
тянущегося, тёплого, но
всё-таки айсберга. Это
гены, порода, блажь,
видимость. Но, вообще-то,
скорее всего, лишь стаж.
Тайна покрыта мраком,
отчего даже глаз
видит вокруг не знаки,
а указатели нас:
«были такие-то», «были
здесь». Ощущается страх:
мы – это прежние мы ли,
если такой размах
судеб и проч.? Откуда,
с каких опасных вершин
можно увидеть чудо,
когда уже сам решил?
Или собраться с духом –
ещё не значит, что дух
с тобой соберётся. Ухо,
когда размышляешь вслух,
не слышит тебя, твой голос,
и глаз шевеление губ
не видит тем более. Прорезь
рта – это то, где ты груб,
несносен. Способности зренья
могут выявить, где
опасность в тебе. Везенье
не очень любит людей,
не очень. Оно мизантропно,
жутко в любом лице.
Можно свалиться в гроб, но
лучше свалить в конце
чьей-то нехитрой речи,
чтоб не оставить следа.
Страсть не даёт осечек.
Обида даёт всегда.
Теренина Дарья